Михаил ШАЛАЕВ

Наше сознание, будь то светское, будь то церковное, расколото. Расколото и политизировано по очень существенному принципу - способу самоидентификации - эгрегориальному или индивидуальному. Человек может сказать: я часть общности, я этим горжусь, в этом моя сила и мое достоинство, верность общности для меня священна. Но другой человек иначе сформулирует свое кредо: я - свободный индивид, мне нравится принадлежать обществу, где правила игры едины для всех, где каждый сам для себя определяет, что ему дорого и свято или вообще ничего, и где последнее не обсуждается. Третий задумается и решит, что при тех или иных обстоятельствах ему свойственен и тот, и другой способ самоидентификации, и мы можем говорить о неком промежуточном коэффициенте политизированности сознания данного индивида или о сложном коэффициенте. В чем, казалось бы, проблема? Оцени на глазок коэффициент собеседника, компании, в которой ты оказался, аудитории, к которой ты обращаешься, сравни со своим собственным и обыгрывай сию разницу шутливо-благодушно, обнажай противоречия уважительно и поэтично, сталкивай тезис и антитезис, снимай противоречия в синтезе. В этом, наверное, и состоит культура. По замечанию М.М.Бахтина, культура не имеет внутренней области, она постоянно творится на границе, а быть может, осмелимся дополнить, в зазоре между границами? У нас существует проблема взаимопонимания, связанная с тем, что, не желая совмещать иронию с пиететом и сдабривать полученное самоиронией, мы со всей серьезностью пытаемся загнать культуру и духовную жизнь во внутреннюю область, и, когда это не получается, ищем виноватого вовне. С чем это связано? Рискну ответить. История России сложилась непросто. Россия решила объединиться в некую масштабную целостность и выжить любой ценой. Правильно это было или нет, речь сейчас о другом, о той цене, которая была за это заплачена. Пожалуй не вызывает возражения мысль, что в целях выживания была сколочена общность, где нормой считалась высочайшая степень способности каждого ее члена жертвовать жизнью и судьбой ради общего блага. Терялась ли при этом личность в элинско-европейском смысле этого слова? Вопрос. Ибо подвигу Сусанина или Александра Матросова может соответствовать как высочайший градус ясности индивидуального сознания, так и чисто эмоциональное воодушевление, черпаемое из ощущения неразрывной родственной связи со священной общностью. Лично я не готов определить, какая из двух тенденций четче обозначилась в истории русской ментальности. Оставляю проблему во всей ее глубине и намечаю следующую: общность могла состоять из личностей с ярко выраженным индивидуальным сознанием, а значит носить черты общества. Итак, русский человек научился строить некие странные и непонятные общества-общности, которые у него самого вызывают противоречивые оценки. Взять известного описателя подобных материй И.С.Шмелева. Его "Лето Господне" - для кого липкая патока слащавого лубка, для других - предмет трепетно-благоговейного поклонения. Мне представляется, что подобные общества-общности внутри себя построены на высокой культуре бинарных связей типа индивидуум - индивидуум и индивидуум - целое. Культура устроения этих отношений безукоризненно вписывается в нормы римского права и сверх того позволяет без каких-либо разногласий и конфликтов преодолевать эти нормы в пользу "превозношения милости над судом", опираясь, кстати сказать, на принцип православной соборности. Именно поэтому наши общества-общности - или просто общины - имеют своих горячих поборников. Почему же они имеют не менее строгих противников? С одной стороны наши общины внутренне самодостаточны. С другой - мессианские устремления, в орбиту которых втягиваются и малые общины, смещают цель и смысл существования вовне, лишая доступа к ресурсам, ибо все мы посланы в этот мир, чтобы выявить свой, а не чужого дяди потенциал. Благодать благодатью, но и свободу нашу никто не отменял. В результате общины ленятся расширять свой культурный и духовный кругозор ( косность, вопреки Блоковскому : "нам внятно все") и не считают нужным иные ситуации проигрывать по той методологии отстройки бинарных связей, на которых она, община, так замечательно стоит.

Возвращаясь к Бахтинскому образу, можно сказать, что внутри себя община постоянно выделяет локальные территории с внешними относительного друг друга границами и любовно работает в зазорах между ними, фиксируя и любуясь различиями, и приводя их к согласию без нивелировки. По внешним связям община работать не хочет. То же и с коэффициентами: в иных случаях она желает терпеть их разницу, в других - не желает. То же и со всеми нами, независимо от наших коэффициентов. И в этом ограниченность нашего исторического опыта. Пользуясь идеей Бориса Васильева о двух типах культуры в России, крестьянско-общинной и дворянско-городской, замечу, что с оговорками первая, конечно, тяготела к эгрегориальному способу самоидентификации, вторая - к индивидуальному. Обе они не сумели или не успели навести мосты между собой. В Европе данный конфликт, видимо, был снят через трудовую этику протестантизма. У нас еще все впереди. Коренящееся в упорном социальном нигилизме неумение "управлять языком", "уклоняться - в разговоре - от зла и творить благо", готовность скатываться к спору бессмысленному - о святынях не спорят! - и беспощадному я знаю и за собой. Иногда, пусть нечаянно, наткнувшись в разговоре на разницу менталитетов и коэффициентов, оскорбив ценностные предпочтения собеседника, вместо того, чтобы признать право на их существование, я упорно и жестоко продолжаю подчеркивать разницу наших мировоззрений, а за мировоззрениями и ценностями, напомню, точка опоры человека - способ его самоидентификации. Да что я, заштатный иподьякон, мирянин почти что. Зачастую и батюшки воюют на поле церковной и светской политики. А, казалось бы, они не имеют права заграждать кому-либо вход в церковную ограду без достаточных и очень четко определенных оснований. И даже не заграждать они могут, но лишь не рекомендовать, предупреждать, что есть вещи, без которых Церкви затруднительно 100% гарантировать спасение, а очень хотелось бы его гарантировать, так что, пожалуйста, будьте добры, и т. д., и т. д.. Но ведь заграждают, фактически заграждают:

Между тем есть закрепленный в Символе Веры Православной Церкви принцип соборности, который позволяет и предписывает отстраивать общее согласие по той методе, которая отчасти описана мною выше. Остановимся на этом принципе поподробнее. Он заключается в том, что к добровольному согласию приходят путем взаимного ненавязывания тех положений, от которых можно отказаться или которые не всем интересны. Или иначе: православие есть то, во что верили все, всегда и везде. Понятно, имеются в виду православные. Например. Никто никого в православии не заставляет верить в вознесение Божьей Матери с телом на небо. В предании, в богослужебных текстах этот рассказ имеет место быть, но догматом он не является. Нет об этом упоминания в Новом Завете, не говорят об этом ранние Отцы - нет и догмата. И еще. Ни одно утверждение не может быть предметом обязательного исповедания, если его можно отбросить без ущерба для спасения. Скажем, догмат о Вознесении Христовом отброшен быть не может. Вместе с Собой Христос вознес на Небо и посадил одесную Бога-Отца человеческое естество, то есть проложил нам туда путь и позвал за собой. Спасение и есть этот путь. От веры в него нельзя отказаться. Рассказ о вознесении Божьей Матери может быть окружен какой угодно высокой поэзией, но Церковь не заставляет в него верить, дабы, если найдется неверующий в него, не иметь повода для прещения в его адрес.

Принцип соборного согласия всегда имеет координационный центр: коллегиальный в виде того или иного соборного присутствия или персональный в лице первоиерарха для епископата, епископа для епархии, настоятеля для прихода. Принцип соборности - сокровище и предмет гордости Православия перед лицом Католического мира. Ибо "у них" Папе якобы Господь и Божья Матерь "на ушко" шепчут, и еще неизвестно, как Папа слышимое ретранслирует, ибо всю полноту Божественного ведения ни один человек вместить не может. У нас патриарх, по долгу службы общаясь со всей Церковью, именно Ею наставляется и оберегается от малейшей кривды в вопросах догматики и каноники. Подразумеваемое принципом соборности состояние тонкой духовной сонастройки со всеми членами согласия требуют от координатора этого согласия не прерывать ни один ручеек Духа через кого бы и как бы он не протекал. Папа перед тем как проповедовать "ex cathedra" настраивается на связь с Богом, Патриарх - на все те бесчисленные ниточки, которые связывают с Богом всех его пасомых.

Отсюда важное различие в характере церковного домостроительства в Католичестве и Православии. Католичество имеет возможность, пользуясь "санкцией свыше" выбирать средства, и очень хорошие средства для отстройки крепкого и жизнеспособного института. В этом суть вечных попреков Католичеству в папоцезаризме, апофеозом которых стала Легенда о Великом Инквизиторе Достоевсого. Я знаю, что рассуждаю схематично, и что Католическая Церковь является живым организмом, который на деле стремится избавиться от многих своих недостатков, вытекающих из фактического устройства этой церкви и учения ее о самой себе. Но тем самым я лишь стараюсь резче подчеркнуть, что, исходя из православного вероучения о соборности, Православная Церковь не имеет возможности выбирать непременно лучшие средства церковного строительства, утверждая их на обязательной и безальтернативной основе. Ибо иногда некоторое, быть может, объективно не самое лучшее средство кому-то необходимо и удобно. Отсюда важное значение приобретает практика отслеживания прецедентов: то, что какой-то частью Церкви уже апробировано и приемлется не должно подвергаться тотальному запрету. По этой причине, а не по какой иной с амвона Православной Церкви суждения по социальным и политическим вопросам могут иметь, пожалуй, лишь жертвенный характер. Митрополит Филипп Московский и Патриарх Тихон, обличая современных им тиранов, грудью вставали на защиту ежедневно убиваемых сограждан, но не выбирали, при каком строе Церкви лучше жить, ибо по этому поводу могут быть разные мнения, а сам этот вопрос для благочестия уж никак не важнее вознесения Божьей Матери.

То же самое с выбором богослужебного языка. Не могу не вспомнить высказывания академика Д.С.Лихачева, который говорил, что русскому человеку достаточно выучить полсотни слов, чтобы обрести сокровище - церковно-славянский язык. Лично мне эта мысль очень по-душе. Можно привести бездну других мнений маститых священнослужителей да и ученых в пользу церковно-славянского языка в качестве богослужебного. Вот, однако, загвоздка: утверждение о неполезности и вреде русского богослужебного языка не может быть основанием для его отвержения. Тем более при существующем вале прецедентов: только что имевший место быть переход Сербской Церкви с церковно-славянских на сербские книги, перевод православного богослужения на все большее и большее количество современных языков в результате расширения границ православия. Автору этих строк приходилось лично слышать из уст переводчика на один из европейских языков горькие сетования о том, что язык исторически являвшийся носителем инославной богословской традиции, в принципе не позволяет делать адекватный православный перевод. Все эти прецеденты суть непреложные факты мистической реальности: Церковь независимо от богослужебного языка не перестает быть Телом Христовым, Таинства совершаются, Евхаристия приносятся, люди народа Божьего спасаются. Так и должно быть - "едиными усты" перед внешним миром, внутри Церкви - разноголосица, иначе не получится "единым сердцем".

Нехорошо, конечно, в жанре полемики ссылаться на Священное Писание и делать из него дубину для сокрушения оппонентов. Но позволю себе в виде исключения сослаться на 7 стих 13 главы Откровения Иоанна Богослова. Там говорится, что зверю "дано было (...) вести войну со святыми и победить их". Мне думается, победит нас зверь или нет - дело Промысла, наша задача - быть верными Христу, в том числе Его учению о Соборной Церкви. Как я его понимаю, я попытался изложить.

Нет сомнения, что и у меня есть свой персональный коэффициент предвзятости и ограниченности, и, безусловно, каждый, кто еще не оставил чтение моих заметок, составил о нем представление. Однако, рассуждая о принципах, мне менее всего хотелось бы "залипнуть" по ту или сю сторону барьера. Не хотелось бы, чтобы как знак моей предвзятости была истолкована моя позиция по вопросу о языке богослужения. У этого вопроса, пожалуй, есть одна реальная подоплека, я имею в виду все тот же самый барьер, все те же самые коэффициенты и варианты самоидентификацонной стратегии. Именно поэтому я вынужден был остановиться на нем как на одном из возможных примеров. Быть может, кому-то не понравился термин "эгрегориальный". Мы можем заменить его на другой, а я в виде компенсации попытаюсь поглубже проникнуть в героическую и жертвенную природу русской общины.

Речь о другом. Мир во зле, но не зол. Мир не страшен, ибо враг человеческий побежден Христом. Осознанная ограниченность перестает быть ограниченностью. Развивающийся человек живет во все более прекрасном и усложняющемся мире. Усложняющийся мир все яснее осознает потребность в Боге. Увеличивающий свое познание человек все более понимает, что постигнуть ни жизнь, ни мир нельзя, но жить в мире можно, если ведущую к спорам парадигму познания ( поиска единственно верного мировоззрения! ) заменить парадигмой методологии. В Православии такая методология, причем первоклассная, есть - это учение о соборности, за которой стоит высокое искусство тонкой сонастройки человеческих душ в Боге. Мнимая потеря идеалов сегодня - это и есть замена систематического и в дурном смысле догматического способа мышления методологическим. Общепризнанные ценности суть аксиомы тех самых примитивных информационных полей, с которыми еще можно оперировать системно. Сумеет ли Русская Церковь вписаться в тот процесс кардинальной перестройки нашего мышления и общения, в котором ей бы пристало быть лидером? Очень хотелось бы! Эпоха государств сменяется эпохой интернета, и никто не может гарантировать, что мессианское призвание России не относится именно к ней.

М.Шалаев, тел.: (095)-278 01 11